Пещера краткое содержание. Евгений Иванович Замятин

⁰

Человек на переломе истории

Художественный мир рассказа Е. И. Замятина “Пещера”

I. Евгений Иванович Замятин (1884-1937). Биографическая справка.

II. Рассказ “Пещера”. Анализ читательских впечатлений

- Каковы ваши впечатления о рассказе?

III. Время и пространство в рассказе. Понятие об экспрессионизме.

Рассказ написан в 1921 г. Позиция еретика Замятина на этом историческом перепутье принципиально отличалась от позиции многих его собратьев по перу. Нарождающаяся советская литература, исполненная безграничной веры в безоблачное завтра, утверждала временность революционного кризиса. Эта романтическая устремленность в будущее отразилась, например, в поэзии Маяковского, писавшего в 1918 году:

“Там, за горами горя

Солнечный край непочатый”.

Маяковский, как бы отодвигая страшное настоящее, уже живет в будущем. Замятин же пристально всматривается в сегодняшний день, и вместо светлых пейзажей будущего на страницах его прозы начинают мелькать совсем иные образы.

- Чему уподоблен в рассказе сегодняшний день?

Каменному веку.

- Какую атмосферу создает писатель в начале рассказа?

“Ледники, мамонты, пустыни. Ночные, черные, чем-то похожие на дома, скалы; в скалах пещеры. И неизвестно, кто трубит ночью на каменной тропинке между скал и, вынюхивая тропинку, раздувает белую снежную пыль; может быть, серохоботый мамонт, может быть, ветер; а может быть - ветер и есть ледяной рев какого-то мамонтейшего мамонта. Одно ясно: зима. И надо покрепче стиснуть зубы, чтобы не стучали; и надо щепать дерево каменным топором; и надо всякую ночь переносить свой костер из пещеры в пещеру, всё глубже; и надо всё больше навертывать на себя косматых звериных шкур...”

Какими средствами создается атмосфера?

строгий ритм, создаваемый обилием пауз (ледники... мамонты... пустыни...) и анафорическими конструкциями (“и надо покрепче стиснуть зубы... и надо щепать дерево...и надо всякую ночь переносить свой костер...);
экспрессивная образность (таинственный вой, дома-скалы, квартиры-пещеры);
чудовищный гиперболический образ “мамонтейшего мамонта”, - всё это создает напряженную, жуткую атмосферу.

- Где еще раз в рассказе появится эта развернутая метафора “сегодняшний день – каменный век?

Эта развернутая метафора появляется еще раз в финале и таким образом обрамляет рассказ, очерчивая его пространство, пространство пещерной страны, затерянной среди скал. Но она напоминает о себе на протяжении всего рассказа, поддерживаясь многочисленными деталями.

- Найдите в рассказе детали, связанные с образом каменного века.

“Колыхались лохматые, темные своды пещеры...”;

“Двадцать девятое. С утра - низкое, дырявое, ватное небо, и сквозь дыры несет льдом.”

Почему своды названы “лохматыми”, а небо – “дырявым и ватным”?

Что важнее писателю: изобразить предмет или передать читателю определенное ощущение?

Называя своды пещеры “лохматыми”, а небо - “дырявым и ватным”, писатель изображает не сам предмет, а передает ощущение мрака и холода, которое хочет вызвать в читателе.

В этом явственно проявляется тяготение Замятина к эстетике экспрессионизма. Экспрессионизм (от латинского expressio - выражение) - художественное направление, возникшее в западноевропейской живописи на рубеже веков. Художники этого направления стремились повышенно эмоционально, страстно выразить свою мысль о мире и неблагополучии человека в нем. Этой задаче подчинены и все их художественные средства: тяготение к абстракции, гротескность, фантастичность образов, невероятные преувеличения, взвинченность и изломанность ритма.

Как и художники-экспрессионисты Замятин не дает подробных описаний, а лишь намечает контуры, выделяя в изображаемом объекте самое впечатляющее, ударное, самое существенное. Но зато мы не найдем в тексте ни одной случайной детали.

Вот как дан в рассказе интерьер комнаты, в которой живут герои:

“В пещерной петербургской спальне было так же, как недавно в Ноевом ковчеге: потопно перепутанные чистые и нечистые твари. Красного дерева письменный стол; книги; каменновековые гончарного вида лепешки; Скрябин опус 74; утюг; пять любовно, добела вымытых картошек; никелированные решетки кроватей; топор; шифоньер; дрова. И в центре всей этой вселенной - бог: коротконогий, ржаво-рыжий, приземистый, жадный пещерный бог: чугунная печка.”

- Можно ли по этому описанию представить внешний облик комнаты?

Очевидно, что по этому беспорядочному перечислению предметов невозможно точно представить внешний облик комнаты.

- Какие детали отбирает писатель?

Отбор предметных деталей подчинен здесь иному художественному замыслу: приметы старого интеллигентского быта (письменный стол, книги, кровать, ноты скрябинского сочинения) перемешаны с деталями быта пещерного человека, т.е., увы, быта сегодняшнего (топор, дрова, лепешки).

Такое смешение создает ощущение кризисности, катастрофичности бытия, нового Всемирного Потопа (“потопно перепутанные чистые и нечистые твари”) и отражает центральный конфликт рассказа, конфликт между прежним, духовным и новым, пещерным.

Особое место среди названных деталей Замятин отводит печке, уподобляя ее пещерному богу.

- Чем напоминает печка пещерного бога?

Коротконогая, ржавая “буржуйка” с огнедышащим чревом действительно внешне напоминает языческое божество.

- Проследите движение этой сквозной метафоры в рассказе, найдите, где еще встречается это уподобление?

“Чугунный бог еще гудел.”

“Пещерный бог затихал, съеживался, затих, чуть потрескивает.”

(Заметим, что предмет постепенно одушевляется, начинает жить самостоятельной жизнью).

“Но пещерный бог набил брюхо с самого утра, милостиво загудел”. (Печь протопили, принесли страшную жертву пещерному богу).

“...п ещерный бог змеино шипел”. (Мартин Мартиныч опрокинул на печку чайник).

“Равнодушно задремывает чугунный бог”. (Герои подошли к последней черте).

Обратим внимание, что после первого упоминания печка уже не называется печкой, а именуется лишь пещерным богом.

- Почему на первый план выходит не прямое, а метафорическое значение?

Дело в том, что печка для героев действительно бог, жестокий и всемогущий, который распоряжается людскими судьбами.

Т.о. истинный смысл предмета для Замятина не в его конкретности, а в потаенной, метафорической сущности.

Будем иметь в виду эту особенность при рассмотрении системы действующих лиц рассказа, т.к. с каждым из них связана своя сквозная метафора.

IV. Конфликт, образный строй и система персонажей рассказа.

- Найдите в рассказе портрет главного героя рассказа Мартина Мартиныча.

“лицо у него скомканное, глиняное...”

- Почему лицо названо глиняным?

Метафорический эпитет “глиняное” дает представление о бледном, неживом, неподвижном лице смертельно уставшего человека. Снова метафора основана на внешнем сходстве.

- Проследите за этой метафорой по тексту рассказа.

“Глиняный Мартин Мартиныч боком больно стукнулся о дрова - глубокая вмятина”. “ Тупо ноющая вмятина на глине от каких-то слов”.

- Какие новые грани характера Мартина Мартиныча открывает образ глины?

Глина - материал мягкий и податливый, как и характер Мартина Мартиныча, в душе которого от каждого удара остается глубокий след.

Смысл метафоры постоянно углубляется: от внешнего сходства - к сущности характера.

Найдите в рассказе эпизод, который является кульминацией того конфликта, который намечен в самом начале.

“И на черте, отмеченной чуть приметным пунктирным дыханием, схватились два Мартина Мартиныча: тот, давний, со Скрябиным, какой знал: нельзя, - и новый, пещерный, какой знал: нужно. Пещерный, скрипя зубами, подмял, придушил - и Мартин Мартиныч, ломая ногти, открыл дверь, запустил руку в дрова... полено, четвертое, пятое, под пальто, за пояс, в ведро - хлопнул дверью и вверх - огромными, звериными скачками.”

Это не просто кульминация рассказа. Здесь подлинная человеческая трагедия.

- С кем вступает в конфликт Мартин Мартиныч ?

Герой вступает в конфликт с самим собой, в душе его происходит раскол.

- Как “ведет себя“ в этом эпизоде замятинская метафора?

Если раньше на глине оставались вмятины, то теперь она раскалывается (“и расколотый надвое...”). Т.о. метафора выявляет сущность трагического конфликта: писатель видит трагизм не в конфликте человека с эпохой, а в несовершенстве самой человеческой природы, сочетающей высшую духовность и инстинктивное начало. Переломная эпоха лишь ставит человека перед выбором.

Какой выбор делает герой, кто побеждает в этой схватке?

Мартин Мартиныч делает свой выбор: в схватке на лестничной площадке побеждает пещерный человек.

- Герой остается жив. Что погибает в этом эпизоде?

Его духовные ценности. Он нарушает заповедь “Не укради”.

- Вызывает ли герой осуждение? Какие чувства вызывает?

Трагический герой вызывает сострадание, не прощение, а именно сострадание (см. у Достоевского).

Мягкий, податливый и наконец раздавленный Мартин Мартиныч превращается из человека в механизм. (Заметим, что в романе “Мы””, в мире далекого будущего, у Замятина будут действовать механические люди, марширующие под звуки Музыкального завода, люди, для которых музыка Скрябина (опус 74 ? ) - “забавнейшая иллюстрация” того, что получалось в ХХ веке в припадках “вдохновения” - неизвестная форма эпилепсии”.) Таким образом, в этой метафоре намечается образ иного мира, идущего на смену каменного веку.

Однако вернемся к “пещерным” жителям и найдем те сквозные метафоры, которые связаны с другими героями рассказа.

- Какой метафорический ряд с вязан с образом Обертышева?

В портретной характеристике Обертышева мы увидим “желтые каменные зубы, и между камней - мгновенный ящеричный хвостик - улыбка”, увидим, как он “каменнозубо улыбался”.

- Почему лейтмотивами образа становятся образы камня и зубов?

Камень не случайно становится лейтмотивом образа Обертышева, человека холодного, неприступного, равнодушного. Его равнодушие агрессивно, поэтому - “желтые каменные зубы сквозь бурьян, желтые зубы из глаз, весь Обертышев обрастал зубами, все длиннее - зубы”. И вот перед нами гротескный образ пещерного чудовища.

(Отметим, что замятинский гротеск чрезвычайно выразителен. Предельное преувеличение какой-либо одной детали создает характер, формирует читательское отношение к нему и замещает подробное описание.)

- Чему уподоблен домовой управитель Селихов? (назван “мамонтоподобным”)

Художественный мир рассказа обладает высокой степенью цельности. Все замятинские метафоры - глина, камень, мамонт - связаны с главной метафорой рассказа - с метафорой каменного века. И в то же время каждая из них выявляет конкретную индивидуальность персонажа.

V. Особенности речевых характеристик в рассказе. Своеобразие замятинского психологизма.

Еще одно средство раскрытия характеров героев - речь.

В целом речь героев разговорная. Она лишена закругленности, в ней нет сложных предложений, нередки пропуски слов, недосказанные фразы. Но одновременно она и ярко индивидуализирована.

- В чем своеобразие речи Обертышева?

Для речи Обертышева характерны бесконечные повторы, заискивающая интонация.

- Какое чувство вызывает такая манера речи ?

- В чем своеобразие речи Селихова?

Речь Селихова отличает пристрастие к вводным словам (“во-первых - во-вторых”); любимое словечко “потеха” он употребляет в связи с событиями отнюдь не всегда смешными.

- В чем своеобразие речи Мартин Мартиныча .

Неполнота, обрывистость, недосказанность - вот те ее качества, которые сразу бросаются в глаза.

- Как это можно объяснить?

Это психологически объяснимо, ибо Мартин Мартиныч на протяжении всего рассказа пребывает в состоянии предельного нервного напряжения.

Чтобы выяснить, с чем связана такая манера повествования, рассмотрим ряд примеров из текста. Вот один из них:

“- Понимаешь, Март, - если бы завтра затопить с самого утра, чтобы весь день было, как сейчас! А? Ну, сколько у нас? Ну с полсажени еще есть в кабинете?

До полярного кабинета Маша давным-давно не могла добраться и не знала, что там уже... Туже узел, еще туже!”

Читатель вправе и сам додумать, сам понять, что в “полярном кабинете”, увы, не осталось дров. Замятин, писатель ХХ века, и в отличие от классиков века ХI Х, не объясняет, а рассчитывает на чуткость читателя.

А, может быть, он боится произнести эту страшную правду, чтобы не убить надежду в Маше?.. Значит авторская речь не бесстрастное объективное повествование, но голос человека, глубоко сопереживающего своим героям.

На дровах сосредоточен сейчас Мартин Мартиныч. Таким образом, авторская речь фиксирует внутреннее состояние героя, его мысли, причем иногда как бы еще не оформившиеся в слова (“мысленный язык”, по определению самого Замятина). Вероятно, еще и поэтому для авторской речи так характерны неполнота, недосказанность.

Непревзойденным исследователем внутреннего мира человека, мастером внутреннего монолога был в ХI Х веке Ф.М.Достоевский.

Попробуем сопоставить “мысленный язык” Замятина с внутренним монологом у Достоевского.

Вот один из внутренних монологов Раскольникова:

"Боже! - воскликнул он, - да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп... буду скользить в липкой, теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью... с топором... Господи, неужели?"

Он дрожал как лист, говоря это.

"Да что же это я! - продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, - ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту... пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю... Чего ж я теперь-то? Чего ж" я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко... ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило...

Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах, будь это всё, что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я все же равно не решусь! Я ведь не вытерплю, не вытерплю!.. Чего же, чего же и до сих пор..."

- Сравните, как строится фраза у Достоевского и в замятинском тексте.

Даже когда герой Достоевского находится в крайне возбужденном состоянии, в его монологе мы найдем и сложные предложения, и предложения, осложненные однородными членами, причастными и деепричастными оборотами. То есть Достоевский все-таки литературно переоформляет внутреннюю речь героя. Замятин же воспроизводит человеческую мысль, если можно так сказать, в первозданном виде. Замятин, как и Достоевский, передает психологическое состояние героя, но мы имеем дело с разными типами психологизма.

Произведем еще одно сопоставление. Вот как передает Достоевский состояние страха, в котором пребывает герой, получивший повестку в полицейскую контору:

“"Да когда ж это бывало? Никаких я дел сам посебе не имею с полицией! И почему как раз сегодня? - думал он в мучительном недоумении. - Господи, поскорей бы уж!" Он было бросился на колени молиться, но даже сам рассмеялся, - не над молитвой, а над собой. Он поспешно стал одеваться. "Пропаду так пропаду , всё равно! Носок надеть! - вздумалось вдруг ему, - еще больше затрется в пыли, и следы пропадут". Но только что он надел, тотчас же и сдернул его с отвращением и ужасом. Сдернул, но, сообразив, что другого нет, взял и надел опять - и опять рассмеялся…. Смех, впрочем, тотчас же сменился отчаянием. "Нет, не по силам..." - подумалось ему. Ноги его дрожали. "От страху", - пробормотал он про себя. Голова кружилась и болела от жару. "Это хитрость! Это они хотят заманить меня хитростью и вдруг сбить на всем, - продолжал он про себя, выходя на лестницу. - Скверно то, что я почти в бреду... я могу соврать какую-нибудь глупость..."

На лестнице он вспомнил, что оставляет все вещи так, в обойной дыре, - "а тут, пожалуй, нарочно без него обыск", - вспомнил иостановился. Но такое отчаяние и такой, если можно сказать, цинизм гибели вдруг овладели им, что он махнул рукой и пошел дальше”.

А вот как то же состояние героя воспроизводит Замятин. Мартину Мартинычу кажется, что сейчас за ним придут:

“Нет. Никого. Пока еще никого”.

- В чем разница?

Обратим внимание на время глаголов у Достоевского. Мгновенно сменяющиеся действия Раскольникова даны в прошедшем времени. Между переживанием героя и рассказом о нем таким образом возникает временная дистанция. Замятин опускает глаголы, создавая ощущение настоящего времени.

Достоевский описывает переживания героя, Замятин показывает их. Сам Е.Замятин отмечал в своих лекциях: “Показывание все в действии. Мы переживаем не когда-то, задолго до рассказа, а переживаем теперь.<...> Исключаются описания: все движется, живет, действует. Динамика”. Действительно, динамика и лаконизм повествования - важнейшие черты замятинской стилистики.

Наконец, последнее сопоставление с Достоевским. Вот как описывает Достоевский состояние Раскольникова, идущего на преступление:

“Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге”.

Еще будучи уверенным в правоте своей идеи, он ощущает себя приговоренным.

- Как изображает Замятин состояние Мартина Мартиныча на лестнице, когда он идет за водой?

“...Мартин Мартиныч покачался, вздохнул и, к а н д а л ь н о позвякивая ведеркой, спустился вниз, к Обертышевым.”

Дорогой на каторгу кажутся Мартину Мартинычу лестничные пролеты, ведущие его в квартиру Обертышева. Но чтобы передать это ощущение героя, Замятину достаточно одного меткого и выразительного эпитета.

VI. Предметная детализация в рассказе.

Лаконизм, выразительность замятинской прозы особенно ощутимы в работе писателя с предметной деталью. Любая деталь, даже упомянутая как бы вскользь, рано или поздно сыграет значительную роль в рассказе.

- Обратимся к эпизоду, где Мартин Мартиныч ищет чай и отметим , какие предметы названы автором.

“Из среднего ящика письменного стола Мартин Мартиныч вытащил бумаги, письма, термометр, какой-то синий флакончик (торопливо сунул его обратно - чтобы не видела Маша) - и, наконец, из самого дальнего угла черную лакированную коробочку: там, на дне, был еще настоящий - да! да! самый настоящий чай!”

Читая этот эпизод, мы вряд ли придадим названным деталям должного значения. Тем сильнее эффект узнавания, припоминания при последующем чтении.

- Где еще появятся эти детали?

Бумаги и письма (нетрудно догадаться, что в них вся жизнь Мартина и Маши) будут принесены в жертву пещерному богу, а синий флакончик поставит точку в судьбе героев.

- Какие детали появляются в воспоминаниях героев?

Деревянный конек - пепельница, шарманщик, весенняя льдина, похожая на гроб.

- С чем будет ассоциироваться льдина?

Льдина будет ассоциироваться с холодным полом в кабинете. “Пол в кабинете - льдина; льдина чуть слышно треснула, оторвалась от берега - и понесла, понесла, закружила Мартина Мартиныча, и оттуда - с диванного, далекого берега - Селихова еле слыхать ”.

- Куда же несет эта льдина героя? Что имеет в виду Мартин Мартиныч, говоря Селихову: “Хорошо. Сегодня же. Сейчас же?”

Конечно, это не о дровах, дрова давно сожжены. В подтексте этой фразы мысль о смерти. К смерти несет героя льдина, похожая на гроб.

- Что произойдет в рассказе с остальными деталями из воспоминаний героев?

Та же участь ожидает и конька, и бессмертного шарманщика. Умирает все, что дорого героям. Перед нами картина умирающей реальности, погибающей вселенной.

VII. Хронологическая разлиновка рассказа. Смысловой итог произведения.

Многое, как уже отмечалось, роднит Замятина с живописью, в частности с экспрессионизмом, но, по мнению писателя, “литература искусство динамическое, в отличие от живописи, скульптуры, архитектуры, искусств статических”, т.е. она способна изображать не только мгновение, но жизнь в ее временной протяженности.

Поэтому следует обратить внимание на хронологическую разлиновку рассказа.

- Когда начинаются события рассказа?

События начинаются 28 октября. Рисуя вечерний пейзаж, Замятин дает выразительную деталь, которая пробуждает надежду на спасение - “синеглазые дни”.

- Как изображено утро следующего дня?

“Двадцать девятое. С утра - низкое, дырявое, ватное небо, и сквозь дыры несет льдом. Но пещерный бог набил брюхо с самого утра, милостиво загудел - и пусть там дыры, пусть обросший зубами Обертышев считает поленья - пусть, всё равно: только бы сегодня; “завтра” - непонятно в пещере; только через века будут знать “завтра”, “послезавтра”.

- Как изображены сумерки?

“Сумерки. Двадцать девятое октября состарилось”.

- Конец дня?

“Двадцать девятое октября умерло”.

Обратим внимание, что смерть героев остается за пределами рассказа.

- Что же умирает?

Умирает время, умирает эпоха с ее нравственными понятиями: не убий, не укради.

Замятин изображает трагедию в душе одного человека, но для него это трагедия истории, трагедия эпохи, эпохи крушения гуманизма.

В послереволюционном зимнем Петрограде ютятся в промерзшей квартире немолодые уже супруги. Они не имеют ни продуктовых запасов, ни дров. Осталась одна щепотка настоящего чая, редкого в то время продукта. Но они сберегли еще нечто более важное – любовь друг к другу. Весь город живет почти в таких же условиях. Петроград – уже не столица Российской империи, а большая пещера, в которой существуют люди, потерявшие многое в своей жизни.

Мартин Мартиныч уже забыл про день ангела своей супруги Маши, и вера в Бога все дальше уходит

Из их жизни. Они перебрались в маленькую комнатку из-за невозможности отапливать все помещение. Теперь их бог – небольшая буржуйка, которая постоянно требует жертву – дрова. А их то как раз и нет в промороженном насквозь городе. Мартин, переступая нравственный и моральный запрет, совершает воровство дров у соседа Обертышева, руководствуясь главной целью – сохранить жизнь своей Маше. До этого он просил дрова у соседа, но получил отказ, так как и у того своя семья и дети. Интеллигент Мартин на воровство пошел вынужденно. Но это не остановило Обертышева подать на него в суд. Кто тут прав? У одного цель – спасти жену, у другого – жена и дети, для которых дрова – дорога в будущее. Но в этом жестоком мире ушли в небытие моральные принципы о том, что все люди – братья. Председатель Селихов выносит решение вернуть дрова, но их уже нет. Где выход? Даже небольшой пузырек со смертельным ядом всего один. Мартин перед дилеммой: отдать его жене, чтобы прекратить ее страдания, а самому держать ответ за похищенные поленья дров? Когда-то это могло считаться настоящим убийством, но в нынешнее время – проявление огромной любви, освобождение дорогого человека от страдания и безысходности.

Во времена переломных жизненных моментов проявляются яркие показатели приличия и высокой порядочности: кто-то становится святым, но уйдя из жизни, а кто-то – продолжает жить, теряя человеческие ценности и перешагнув через все устои нравственности. Автор выносит на суд читателя определение того, кто есть кто.

(1 оценок, среднее: 5.00 из 5)

Другие сочинения:

Достойно прожить отведенный провидением срок – это, наверное, главная и самая сложная задача, стоящая перед каждым отдельным человеком, а также перед обществом в целом. Не зря с давних времен народ задумывался об этом, оформляя плоды своих размышлений в пословицы и Read More ......
Я знаю, что в первые 3-4 года после Революции среди прочего, написанного Мною, были вещи, которые могли дать Повод для нападок. Е. Замятин Творческие личности, которым суждено было пережить переломное время начала XX века, по-разному относились к переменам в социальном Read More ......
Мы Далекое будущее. Д-503, талантливый инженер, строитель космического корабля “Интеграл”, ведет записки для потомков, рассказывает им о “высочайших вершинах в человеческой истории” – жизни Единого Государства и его главе Благодетеле. Название рукописи – “Мы”. Д-503 восхищается тем, что граждане Единого Read More ......
Уездное Уездного малого Анфима Барыбу называют “утюгом”. У него тяжелые железные челюсти, широченный четырехугольный рот и узенький лоб. Да и весь Барыба из жестких прямых и углов. И выходит из всего этого какой-то страшный лад. Ребята-уездники побаиваются Барыбу: зверюга, под Read More ......
Под небом в круге Измученный человек одичал и вымер. В. Маяковский Е. Замятин всегда принадлежал к той категории людей искусства, которые стремились к максимальной честности и открытости – и перед собой, и перед читателями. Именно поэтому мы познакомились с его Read More ......
Как известно, цензура 20-х годов отличалась острым “диагностическим” чутьем. Редкие произведения, авторы которых игнорировали классовый подход к литературе, своевременно выходили в свет. Роман Евгения Замятина “Мы” был задержан почти на семьдесят лет. Это свидетельствует о том, что сатира писателя “попала Read More ......
Как известно, цензура 20-х годов отличалась острым “диагностическим” чутьем. Редкие произведения, авторы которых игнорировали классовый подход к литературе, своевременно выходили в свет. Роман “Мы” был задержан почти на семьдесят лет. Это свидетельствует о том, что сатира писателя “попала в точку”. Read More ......
Д-503 Характеристика литературного героя Д-503 – герой романа Е. И. Замятина “Мы” (1920). Житель фантастического государства будущего, воплотившего технократическую утопию механизированного и тотально организованного общества, где “интегрированы” все связи и отношения между людьми, Д-503 (обитатели этого государства лишены собственных имен Read More ......

Краткое содержание Пещера Замятин

Замятин Евгений

Евгений Замятин

Между скал, где века назад был Петербург, ночами бродил серохоботый мамонт. И, завернутые в шкуры, в пальто, в одеяла, в лохмотья, - пещерные люди отступали из пещеры в пещеру. На покров Мартин Мартиныч и Маша заколотили кабинет; на казанскую выбрались из столовой и забились в спальне. Дальше отступать было некуда; тут надо было выдержать осаду - или умереть.

В пещерной петербургской спальне было так же, как недавно в Ноевом ковчеге: потопно перепутанные чистые и нечистые твари. Красного дерева письменный стол; книги; каменновековые, гончарного вида лепешки; Скрябин опус 74; утюг; пять любовно, добела вымытых картошек; никелированные решетки кроватей; топор; шифоньер; дрова. И в центре всей это вселенной - бог, коротконогий, ржаво-рыжий, приземистый, жадный пещерный бог: чугунная печка.

Бог могуче гудел. В темной пещере - великое огненное чудо. Люди Мартин Мартиныч и Маша - благоговейно, молча благодарно простирали к нему руки. На один час - в пещере весна; на один час - скидывались звериные шкуры, когти, клыки, и сквозь обледеневшую мозговую корку пробивались зеленые стебельки - мысли.

Март, а ты забыл, что ведь завтра... Ну, уж я вижу: забыл!

В октябре, когда листья уже пожолкли, пожухли, сникли - бывают синеглазые дни; запрокинуть голову в такой день, чтобы не видеть земли, - и можно поверить: еще радость, еще лето. Так и с Машей: если вот закрыть глаза и только слушать ее - можно поверить, что она прежняя, и сейчас засмеется, встанет с постели, обнимет, и час тому назад ножом по стеклу - это не ее голос, совсем не она...

Ай, Март, Март! Как все... Раньше ты не забывал. Двадцать девятое: Марии, мой праздник...

Чугунный бог еще гудел. Света, как всегда, не было: будет только в десять. Колыхались лохматые, темные своды пещеры. Мартин Мартиныч - на корточках, узлом - туже! еще туже! - запрокинув голову, все еще смотрит в октябрьское небо, чтобы не увидеть пожолклые, сникшие губы. А Маша:

Понимаешь, Март, - если бы завтра затопить с самого утра, чтобы весь день было как сейчас! А? Ну, сколько у нас? Ну с полсажени еще есть в кабинете?

До полярного кабинета Маша давным-давно не могла добраться и не знала, что там уже... Туже узел, еще туже!

Полсажени? Больше! Я думаю, там...

Вдруг - свет: ровно десять. И, не кончив, зажмурился Мартин Мартиныч, отвернулся: при свете - труднее, чем в темноте. И при свете ясно видно: лицо у него скомканное, глиняное, теперь у многих глиняные лица - назад к Адаму! А Маша:

И знаешь, Март, я бы попробовала - может, я встану... если ты затопишь с утра.

Ну, Маша, конечно же... Такой день... Ну, конечно - с утра.

Пещерный бог затихал, съеживался, затих, чуть потрескивает. Слышно: внизу, у Обертышевых, каменным топором щепают коряги от барки - каменным топором колют Мартина Мартиныча на куски. Кусок Мартина Мартиныча глиняно улыбался Маше и молол на кофейной мельнице сушеную картофельную шелуху для лепешек - и кусок Мартина Мартиныча, как с воли залетевшая в комнату птица, бестолково, слепо тукался в погодок, в стекла, в стены: "Где бы дров - где бы дров - где бы дров".

Мартин Мартиныч надел пальто, сверху подпоясался кожаным поясом (у пещерных людей миф, что от этого теплее), в углу у шифоньера громыхнул ведром.

Ты куда, Март?

Я сейчас. За водой вниз.

На темной, обледенелой от водяных сплесков лестнице постоял Мартин Мартиныч, покачался, вздохнул и, кандально позвякивая ведеркой, спустился вниз, к Обертышевым; у них еще шла вода. Дверь открыл сам Обертышев, в перетянутом веревкой пальто, давно не бритый, лицо - заросший каким-то рыжим, насквозь пропыленным бурьяном пустырь. Сквозь бурьян - желтые каменные зубы, и между камней - мгновенный ящеричный хвостик - улыбка.

А, Мартин Мартиныч! Что, за водичкой? Пожалуйте, пожалуйте, пожалуйте.

В узенькой клетке между наружной и внутренней дверью с ведром не повернуться - в клетке обертышевские дрова. Глиняный Мартин Мартиныч боком больно стукался о дрова - в глине глубокая вмятина. И еще глубже: в темном коридоре об угол комода.

Через столовую. В столовой - обертышевская самка и трое обертышат; самка торопливо спрятала под салфеткой миску: пришел человек из другой пещеры - и бог знает, вдруг кинется, схватит.

В кухне, отвернув кран, каменнозубо улыбался Обертышев:

Ну что же: как жена? Как жена? Как жена?

Да что, Алексей Иваныч, все то же. Плохо. И вот завтра - именины, а у меня топить нечем.

А вы, Мартин Мартиныч, стульчиками, шкафчиками... Книги тоже: книги отлично горят, отлично, отлично...

Да ведь вы же знаете: там вся мебель, все - чужое, один только рояль...

Так, так, так... Прискорбно, прискорбно!

Слышно в кухне: вспархивает, шуршит крыльями залетевшая птица, вправо, влево - и вдруг отчаянно, с маху в стену всей грудью:

Алексей Иваныч, я хотел... Алексей Иваныч, нельзя ли у вас хоть пять-шесть полен...

Желтые каменные зубы сквозь бурьян, желтые зубы - из глаз, весь Обертышев обрастал зубами, все длиннее зубы.

Что вы, Мартин Мартиныч, что вы, что вы! У нас у самих... Сами знаете, как теперь все, сами знаете, сами знаете...

Рассказ прекрасного художника слова Е. Замятина, которого многие знают по роману-антиутопии "Мы". Но талант Замятина не ограничивается только этим произведением, у него есть много других замечательных рассказов. Рассказ "Пещера" описывает в свойственной автору манере Петербург (Петроград) после революции 1917 года. Голодно, холодно, но жизнь идет. Рассказ небольшой, рекомендую прочесть.

Евгений Замятин. Пещера

Ледники, мамонты, пустыни. Ночные, черные, чем-то похожие на дома, скалы; в скалах пещеры. И неизвестно, кто трубит ночью на каменной тропинке между скал и, вынюхивая тропинку, раздувает белую снежную пыль; может, серохоботый мамонт; может быть, ветер; а может быть - ветер и есть ледяной рев какого-то мамонтейшего мамонта. Одно ясно: зима. И надо покрепче стиснуть зубы, чтобы не стучали; и надо щепать дерево каменным топором; и надо всякую ночь переносить свой костер из пещеры в пещеру, все глубже, и надо все больше навертывать на себя косматых звериных шкур.
Между скал, где века назад был Петербург, ночами бродил серохоботый мамонт. И, завернутые в шкуры, в пальто, в одеяла, в лохмотья, - пещерные люди отступали из пещеры в пещеру. На покров Мартин Мартиныч и Маша заколотили кабинет; на казанскую выбрались из столовой и забились в спальне. Дальше отступать было некуда; тут надо было выдержать осаду - или умереть.
В пещерной петербургской спальне было так же, как недавно в Ноевом ковчеге: потопно перепутанные чистые и нечистые твари. Красного дерева письменный стол; книги; каменновековые, гончарного вида лепешки; Скрябин опус 74; утюг; пять любовно, добела вымытых картошек; никелированные решетки кроватей; топор; шифоньер; дрова. И в центре всей это вселенной - бог, коротконогий, ржаво-рыжий, приземистый, жадный пещерный бог: чугунная печка.

Бог могуче гудел. В темной пещере - великое огненное чудо. Люди - Мартин Мартиныч и Маша - благоговейно, молча благодарно простирали к нему руки. На один час - в пещере весна; на один час - скидывались звериные шкуры, когти, клыки, и сквозь обледеневшую мозговую корку пробивались зеленые стебельки - мысли.
- Март, а ты забыл, что ведь завтра... Ну, уж я вижу: забыл! В октябре, когда листья уже пожолкли, пожухли, сникли – бывают синеглазые дни; запрокинуть голову в такой день, чтобы не видеть земли, - и можно поверить: еще радость, еще лето. Так и с Машей: если вот закрыть глаза и только слушать ее - можно поверить, что она прежняя, и сейчас засмеется, встанет с постели, обнимет, и час тому назад ножом по стеклу - это не ее
голос, совсем не она...
- Ай, Март, Март! Как все... Раньше ты не забывал. Двадцать девятое: арии, мой праздник...
Чугунный бог еще гудел. Света, как всегда, не было: будет только в есять. Колыхались лохматые, темные своды пещеры. Мартин Мартиныч – на корточках, узлом - туже! еще туже! - запрокинув голову, все еще смотрит в октябрьское небо, чтобы не увидеть пожолклые, сникшие губы. А Маша:
- Понимаешь, Март, - если бы завтра затопить с самого утра, чтобы весь день было как сейчас! А? Ну, сколько у нас? Ну с полсажени еще есть в кабинете?
До полярного кабинета Маша давным-давно не могла добраться и не знала, что там уже... Туже узел, еще туже!
- Полсажени? Больше! Я думаю, там...
Вдруг - свет: ровно десять. И, не кончив, зажмурился Мартин Мартиныч, отвернулся: при свете - труднее, чем в темноте. И при свете ясно видно: лицо у него скомканное, глиняное, теперь у многих глиняные лица - назад к Адаму!
А Маша:
- И знаешь, Март, я бы попробовала - может, я встану... если ты затопишь с утра.
- Ну, Маша, конечно же... Такой день... Ну, конечно - с утра.
Пещерный бог затихал, съеживался, затих, чуть потрескивает. Слышно: внизу, у Обертышевых, каменным топором щепают коряги от барки – каменным топором колют Мартина Мартиныча на куски. Кусок Мартина Мартиныча глиняно улыбался Маше и молол на кофейной мельнице сушеную картофельную шелуху для лепешек - и кусок Мартина Мартиныча, как с воли залетевшая в комнату птица, бестолково, слепо тукался в погодок, в стекла, в стены: "Где бы дров – где бы дров - где бы дров".

Мартин Мартиныч надел пальто, сверху подпоясался кожаным поясом (у пещерных людей миф, что от этого теплее), в углу у шифоньера громыхнул ведром.
- Ты куда, Март?
- Я сейчас. За водой вниз.
На темной, обледенелой от водяных сплесков лестнице постоял Мартин Мартиныч, покачался, вздохнул и, кандально позвякивая ведеркой, спустился вниз, к Обертышевым; у них еще шла вода. Дверь открыл сам Обертышев, в перетянутом веревкой пальто, давно не бритый, лицо - заросший каким-то рыжим, насквозь пропыленным бурьяном пустырь. Сквозь бурьян – желтые каменные зубы, и между камней - мгновенный ящеричный хвостик - улыбка.
- А, Мартин Мартиныч! Что, за водичкой? Пожалуйте, пожалуйте, пожалуйте.
В узенькой клетке между наружной и внутренней дверью с ведром не повернуться - в клетке обертышевские дрова. Глиняный Мартин Мартиныч боком больно стукался о дрова - в глине глубокая вмятина. И еще глубже: в темном коридоре об угол комода.
Через столовую. В столовой - обертышевская самка и трое обертышат; самка торопливо спрятала под салфеткой миску: пришел человек из другой пещеры - и бог знает, вдруг кинется, схватит.
В кухне, отвернув кран, каменнозубо улыбался Обертышев:
- Ну что же: как жена? Как жена? Как жена?
- Да что, Алексей Иваныч, все то же. Плохо. И вот завтра - именины, а у
меня топить нечем.
- А вы, Мартин Мартиныч, стульчиками, шкафчиками... Книги тоже: книги
отлично горят, отлично, отлично...
- Да ведь вы же знаете: там вся мебель, все - чужое, один только
рояль...
- Так, так, так... Прискорбно, прискорбно!
Слышно в кухне: вспархивает, шуршит крыльями залетевшая птица, вправо, влево - и вдруг отчаянно, с маху в стену всей грудью:
- Алексей Иваныч, я хотел... Алексей Иваныч, нельзя ли у вас хоть
пять-шесть полен...
Желтые каменные зубы сквозь бурьян, желтые зубы - из глаз, весь Обертышев обрастал зубами, все длиннее зубы.
- Что вы, Мартин Мартиныч, что вы, что вы! У нас у самих... Сами
знаете, как теперь все, сами знаете, сами знаете...
Туже узел! Туже - еще туже! Закрутил себя Мартин Мартиныч, поднял ведро
- и через кухню, через темный коридор, через столовую. На пороге столовой
Обертышев сунул мгновенную, ящерично-юркую руку:
- Ну, всего... Только дверь, Мартин Мартиныч, не забудьте прихлопнуть, не забудьте. Обе двери, обе, обе - не натопишься!
На темной обледенелой площадке Мартин Мартиныч поставил ведро, обернулся, плотно прихлопнул первую дверь. Прислушался, услыхал только сухую костяную дрожь в себе и свое трясущееся - пунктирное, точечками - дыхание. В узенькой клетке между двух дверей протянул руку, нащупал - полено, и еще, и еще... Нет! Скорей выпихнул себя на площадку, притворил дверь. Теперь надо только прихлопнуть поплотнее, чтобы щелкнул замок... И вот - нет силы. Нет силы прихлопнуть Машино завтра. И на черте, отмеченной чуть приметным пунктирным дыханием, схватились насмерть два Мартин Мартиныча: тот, давний, со Скрябиным, какой знал: нельзя - и новый, пещерный, какой знал: нужно. Пещерный, скрипя зубами, подмял, придушил – и Мартин Мартиныч, ломая ногти, открыл дверь, запустил руку в дрова... полено, четвертое, пятое, под пальто, за пояс, в ведро - хлопнул дверью и вверх - огромными, звериными скачками. Посередине лестницы, на какой-то обледенелей ступеньке - вдруг пристыл, вжался в стену: внизу снова щелкнула дверь – и пропыленный обертышевский голос:
- Кто там? Кто там? Кто там?
- Это я, Алексей Иваныч. Я... я дверь забыл... Я хотел... Я вернулся -
дверь поплотнее...
- Вы? Гм... Как же это вы так? Надо аккуратнее, надо аккуратнее. Теперь
все крадут, сами знаете, сами знаете. Как же это вы так?
Двадцать девятое. С утра - низкое, дырявое, ватное небо, и сквозь дыры несет льдом. Но пещерный бог набил брюхо с самого утра, милостиво загудел - и пусть там дыры, пусть обросший зубами Обертышев считает поленья - пусть, все равно: только бы сегодня; "завтра" - непонятно в пещере; только через века будут знать "завтра", "послезавтра".
Маша встала и, покачиваясь от невидимого ветра, причесалась постарому: на уши, посередине пробор. И это было - как последний, болтающийся на голом дереве, жухлый лист. Из среднего ящика письменного стола Мартин Мартиныч вытащил бумаги, письма, термометр, какой-то синий флакончик (торопливо сунул его обратно - чтобы не видела Маша) - и, наконец, из самого дальнего угла черную лакированную коробочку: там, на дне, был еще настоящий - да, да, самый настоящий чай! Пили настоящий чай. Мартин Мартиныч, запрокинув голову, слушал такой похожий на прежний голос:
- Март, а помнишь: моя синенькая комната, и пианино в чехле, и на пианино - деревянный конек - пепельница, и я играла, а ты подошел сзади... Да, в тот вечер была сотворена вселенная, и удивительная, мудрая морда луны, и соловьиная трель звонков в коридоре.
- А помнишь, Март: открыто окно, зеленое небо - и снизу, из другого мира - шарманщик?
Шарманщик, чудесный шарманщик - где ты?
- А на набережной... Помнишь? Ветки еще голые, вода румяная, и мимо плывет синяя льдина, похожая на гроб. И только смешно от гроба, потому что ведь мы - никогда не умрем. Помнишь?
Внизу начали колоть каменным топором. Вдруг перестали, какая-то беготня, крик. И, расколотый надвое, Мартин Мартиныч одной половиной видел бессмертного шарманщика, бессмертного деревянного конька, бессмертную льдину, а другой - пунктирно дыша - пересчитывал вместе с Обертышевым поленья дров. Вот уж Обертышев сосчитал, вот надевает пальто, весь обросший зубами, - свирепо хлопает дверью, и...
- Погоди, Маша, кажется - у нас стучат.
Нет. Никого. Пока еще никого. Еще можно дышать, еще можно запрокинуть голову, слушать голос - такой похожий на тот, прежний. Сумерки. Двадцать девятое октября состарилось. Пристальные, мутные, старушечьи глаза - и все ежится, сморщивается, горбится под пристальным взглядом. Оседает сводами потолок, приплюснулись кресла, письменный стол, Мартин Мартиныч, кровати, и на кровати - совсем плоская, бумажная Маша. В сумерках пришел Селихов, домовый председатель. Когда-то он был шестипудовый - теперь уже вытек наполовину, болтался в пиджачной скорлупе, как орех в погремушке. Но еще по-старому погромыхивал смехом.
- Ну-с, Мартин Мартиныч, во-первых-во-вторых, супругу вашу – с тезоименитством. Как же, как же! Мне Обертышев говорил...
Мартина Мартиныча выстрелило из кресла, понесся, заторопился - говорить, что-нибудь говорить...
- Чаю... я сейчас - я сию минуту... У нас сегодня - настоящий. Понимаете: настоящий! Я его только что...
- Чаю? Я, знаете ли, предпочел бы шампанского. Нету? Да что вы! Гра-гра-гра! А мы, знаете, с приятелем третьего дня из гофманских гнали спирт. Потеха! Налакался... "Я, - говорит, - Зиновьев: на колени!" Потеха! А оттуда домой иду - на Марсовом поле навстречу мне человек в одном жилете, ей-богу! "Что это вы?" - говорю. "Да ничего, - говорит... - Вот раздели сейчас, домой бегу на Васильевский". Потеха! Приплюснутая, бумажная, смеялась на кровати Маша. Всего себя завязав в тугой узел, все громче смеялся Мартин Мартиныч - чтобы подбросить в Селихова дров, чтобы он только не перестал, чтобы только не перестал, чтобы о чем-нибудь еще...
Селихов переставал, чуть пофыркивая, затих. В пиджачной скорлупе болтнулся вправо и влево; встал.
- Ну-с, именинница, ручку. Чик! Как, вы не знаете? По-ихнему честь имею
кланяться - ч.и.к. Потеха!
Громыхал в коридоре, в передней. Последняя секунда - сейчас уйдет, или
- ...
Пол чуть-чуть покачивался, покруживался у Мартина Мартиныча под ногами. Глиняно улыбаясь, Мартин Мартиныч придерживался за косяк. Селихов пыхтел, заколачивая ноги в огромные боты. В ботах, в шубе, мамонтоподобный - выпрямился, отдышался. Потом молча взял Мартин Мартиныча под руку, молча открыл дверь в полярный кабинет, молча
сел на диван.
Пол в кабинете - льдина; льдина чуть слышно треснула, оторвалась от берега - и понесла, понесла, закружила Мартина Мартиныча, и оттуда – с диванного, далекого берега - Селихова еле слыхать.
- Во-первых-во-вторых, сударь мой, должен вам сказать: я бы этого Обертышева, как гниду, ей-богу... Но сами понимаете: раз он официально заявляет, раз говорит - завтра пойду в уголовное... Этакая гнида! Я вам одно могу посоветовать: сегодня же, сейчас же к нему - и заткните ему глотку этими самыми поленьями. Льдина - все быстрее. Крошечный, сплюснутый, чуть видный - так, щепочка
- Мартин Мартиныч ответил - себе, и не о поленьях... поленья - что! - нет, о
другом:
- Хорошо. Сегодня же. Сейчас же.
- Ну вот и отлично, вот и отлично! Это - такая гнида, такая гнида, я
вам скажу...
В пещере еще темно. Глиняный, холодный, слепой - Мартин Мартиныч тупо натыкался на потопно перепутанные в пещере предметы. Вздрогнул: голос, похожий на Машин, на прежний...
- О чем вы там с Селиховым? Что? Карточки? А я, Март, все лежала и думала: собраться бы с духом - и куда-нибудь, чтоб солнце... Ах, как ты гремишь! Ну как нарочно. Ведь ты же знаешь - я не могу, я не могу, я не могу!
Ножом по стеклу. Впрочем - теперь все равно. Механические руки и ноги. Поднимать и опускать их - нужно какими-то цепями, лебедкой, как корабельные стрелы, и вертеть лебедку - одного человека мало: надо троих. Через силу натягивая цепи, Мартин Мартиныч поставил разогреваться чайник, кастрюльку, подбросил последние обертышевские поленья.
- Ты слышишь, что я тебе говорю? Что ж ты молчишь? Ты слышишь?
Это, конечно, не Маша, нет, не ее голос. Все медленней двигался Мартин Мартиныч, ноги увязали в зыбучем песке, все тяжелее вертеть лебедку. Вдруг цепь сорвалась с какого-то блока, стрела-рука - ухнула вниз, нелепо задела чайник, кастрюльку - загремело на пол, пещерный бог змеино шипел. И оттуда, с далекого берега, с кровати - чужой, пронзительный голос:
- Ты нарочно! Уходи! Сейчас же! И никого мне - ничего, ничего не надо,
не надо! Уходи!
Двадцать девятое октября умерло, и умер бессмертный шарманщик, и льдины на румяной от заката воде, и Маша. И это хорошо. И нужно, чтоб не было невероятного завтра, и Обертышева, и Селихова, и Маши, и его – Мартина Мартиныча, чтоб умерло все.
Механический, далекий Мартин Мартиныч еще делал что-то. Может быть, снова разжигал печку, и подбирал с полу кастрюльку, и кипятил чайник, и, может быть, что-нибудь говорила Маша - не слышал: только тупо ноющие вмятины на глине от каких-то слов, и от углов шифоньера, стульев, письменного стола.
Мартин Мартиныч медленно вытаскивал из письменного стола связки писем, термометр, сургуч, коробочку с чаем, снова - письма. И наконец, откуда-то, с самого со дна, темно-синий флакончик.
Десять: дали свет. Голый, жесткий, простой, холодный - как пещерная жизнь и смерть - электрический свет. И такой простой - рядом с утюгом, 74-м опусом, лепешками - синий флакончик. Чугунный бог милостиво загудел, пожирая пергаментно-желтую, голубоватую, белую бумагу писем. Тихонько напомнил о себе чайник, постучал крышкой. Маша обернулась:
- Скипел чай? Март, милый, дай мне -...
Увидела. Секунда, насквозь пронизанная ясным, голым, жестоким электрическим светом: скорченный перед печкой Мартин Мартиныч; на письмах - румяный, как вода на закате, отблеск; и там - синий флакончик.
- Март! Ты... ты хочешь...
Тихо пожирая бессмертные, горькие, нежные, желтые, белые, голубые слова
- тихонько мурлыкал чугунный бог. И Маша - так же просто, как просила чаю:
- Март, милый! Март - дай это мне!
Мартин Мартиныч улыбнулся издалека:
- Но ведь ты же знаешь. Маша: там - только на одного.
- Март, ведь меня все равно уже нет. Ведь это уже не я - ведь все равно
я скоро... Март, ты же понимаешь - Март, пожалей меня... Март!
Ах, тот самый - тот самый голос... И если запрокинуть голову вверх...
- Я, Маша, тебя обманул: у нас в кабинете - ни полена. И я пошел к Обертышеву, и там между дверей... Я украл - понимаешь? И Селихов мне... Я должен сейчас отнести назад - а я все сжег - я все сжег - все! Я не о поленьях, поленья - что! - ты же понимаешь?

Равнодушно задремывает чугунный бог. Потухая, чуть вздрагивают своды
пещеры, и чуть вздрагивают дома, скалы, мамонты, Маша.
- Март, если ты меня еще любишь... Ну, Март, ну вспомни! Март, милый, дай мне!
Бессмертный деревянный конек, шарманщик, льдина. И этот голос... Мартин Мартиныч медленно встал с колен. Медленно, с трудом ворочая лебедку, взял со стола синий флакончик и подал Маше. Она сбросила одеяло, села на постели, румяная, быстрая, бессмертная - как тогда вода на закате, схватила флакончик, засмеялась.
- Ну вот видишь: недаром я лежала и думала - уехать отсюда. Зажги еще лампу - ту, на столе. Так. Теперь еще что-нибудь в печку - я хочу, чтобы огонь...
Мартин Мартиныч, не глядя, выгреб какие-то бумаги из стола, кинул в печь.
- Теперь... Иди погуляй немного. Там, кажется, луна - моя луна: помнишь? Не забудь - возьми ключ, а то захлопнешь, а открыть - ...
Нет, там луны не было. Низкие, темные глухие облака - своды - и все - одна огромная, тихая пещера. Узкие, бесконечные проходы между стен; и похожие на дома темные, обледенелые скалы; и в скалах - глубокие, багрово-освещенные дыры: там, в дырах, возле огня -на корточках люди. Легкий ледяной сквознячок сдувает из-под ног белую пыль, и никому не слышная – по белой пыли, по глыбам, по пещерам, по людям на корточках - огромная, ровная поступь какого-то мамонтейшего мамонта.

«Пещера» Замятина Е.И.

Рассказ « », одно из самых талантливых произведений Е. Замятина, содержит богатейший материал для осмысления наиболее важных примет замятинской стилистики и его мироощущения. Толчком к созданию рассказа порлужило, как это часто бывало у Замятина, незначительное на первый взгляд жизненное впечатление. «Ночное дежурство зимой, на дворе 1919 год, — вспоминает писатель в статье «За кулисами». — Мой товарищ по дежурству -— озябший, изголодавшийся профессор — жаловался на здоровье: «Хоть впору красть дрова! Да все горе в том, что не могу: сдохну, а не украду». На другой день я сел писать рассказ «Пещера». Ho как и всегда, рядовой житейский эпизод под пером настоящего писателя превращается в грандиозное обобщение.

Время и пространство в рассказе. С первых строк рассказа автор погружает нас в обстановку каменного века:

«Ледники, мамонты, пустыни. Ночные, черные, чем-то похожие на дома, скалы; в скалах пещеры. И неизвестно, кто трубит ночью на каменной тропинке между скал и, вынюхивая тропинку, раздувает белую снежную пыль; может быть, серохоботый мамонт, может быть, ветер; а может быть — ветер и есть ледяной рев какого-то мамонтейшего мамонта. Одно ясно: зима. И надо покрепче стиснуть зубы, чтобы не стучали; и надо щепать дерево каменным топором; и надо всякую ночь переносить свой костер из пещеры в пещеру, все глубже; и надо все больше навертывать на себя косматых звериных шкур…»

Строгий ритм, создаваемый обилием пауз (ледники… мамонты… пустыни…) и анафорическими конструкциями («и надо покрепче стиснуть зубы… и надо щепать дерево… и надо всякую ночь переносить свой костер…); экспрессивная образность (таинственный вой, дома-скалы, квартиры-пещеры); и чудовищный гиперболический образ «мамонтейшего мамонта», — все это создает напряженную, жуткую атмосферу.

Ho уже следующий фрагмент заставляет понять, что каменному веку уподоблен день сегодняшний. Эта развернутая метафора появляется еще раз в финале и, таким образом, обрамляет рассказ, очерчивая его пространство — пространство пещерной страны, затерянной среди скал. Ho она напоминает о себе на протяжении всего рассказа, поддерживаясь многочисленными деталями:

«Колыхались лохматые, темные своды пещеры…»;

«Двадцать девятое. С утра — низкое, дырявое, ватное небо, и сквозь дыры несет льдом».

Заметим, что, называя своды пещеры «лохматыми», а небо — «дырявым и ватным», писатель изображает не сам предмет, а передает ощущение мрака и холода, которое хочет вызвать в читателе. В этом явственно проявляется тяготение Замятина к эстетике экспрессионизма.

Экспрессионизм (от лат. expressio — выражение) — художественное направление, возникшее в западноевропейской живописи на рубеже веков. Художники этого направления стремились повышенно эмоционально, страстно выразить свою мысль о мире и неблагополучии человека в нем. Этой задаче подчинены и все их художественные средства: тяготение к абстракции, гротескность, фантастичность образов, невероятные преувеличения, взвинченность и изломанность ритма. «Искусство крика» — так образно называют экспрессионизм искусствоведы.

Как и художники-экспрессионисты, Замятин не дает детального изображения, а лишь намечает контуры, выделяя в описываемом объекте самое впечатляющее, ударное, самое существенное. Мы не найдем в тексте ни одной случайной детали.

Вот как дан в рассказе интерьер комнаты, в которой живут герои:

«В пещерной петербургской спальне было так же, как недавно в Ноевом ковчеге: потопно перепутанные чистые и нечистые твари. Красного дерева письменный стол; книги; каменно-вековые гончарного вида лепешки; Скрябин, опус 74; утюг; пять любовно, добела вымытых картошек; никелированные решетки кроватей; топор; шифоньер; дрова. И в центре всей этой вселенной — бог: коротконогий, ржаво-рыжий, приземистый, жадный пещерный бог: чугунная печка».

Очевидно, что по этому беспорядочному перечислению предметов невозможно точно представить внешний облик комнаты. Отбор предметных деталей подчинен здесь иному художественному замыслу: приметы старого интеллигентского быта (письменный стол, книги, кровать, ноты скрябинского сочинения) перемешаны с деталями быта пещерного человека, т. е., увы, быта сегодняшнего (топор, дрова, лепешки). Такое смешение создает ощущение кризисности, катастрофичности бытия, нового Всемирного потопа («потопно перепутанные чистые и нечистые твари») и отражает центральный конфликт рассказа, конфликт между прежним, духовным — и новым
, пещерным.

Особое место среди названных деталей Замятин отводит печке, уподобляя ее пещерному богу. Коротконогая, ржавая «буржуйка» с огнедышащим чревом действительно внешне напоминает языческое божество. Ho проследим движение этой сквозной метафоры в рассказе:

«Чугунный бог еще гудел»; «Пещерный бог затихал, съеживался, затих, чуть потрескивает» (заметим, что предмет постепенно одушевляется, начинает жить самостоятельной жизнью); «Ho пещерный бог набил брюхо с самого утра, милостиво загудел» (печь протопили, принесли страшную жертву пещерному богу); «…пещерный бог змеино шипел» (Мартин Мартиныч опрокинул на печку чайник); «Равнодушно задремывает чугунный бог» (герои подошли к последней черте).

Обратим внимание, что после первого упоминания печка уже не называется печкой, а именуется лишь пещерным богом, т. е. на первый план выходит не прямое, а метафорическое значение. Дело в том, что печка для героев действительно бог, жестокий и всемогущий, который распоряжается людскими судьбами. Таким образом истинный смысл предмета для Замятина не в его конкретности, а в потаенной, метафорической сущности. Будем иметь в виду эту особенность при рассмотрении системы действующих лиц рассказа, так как с каждым из них связана своя сквозная метафора.

Конфликт, образный строй и система персонажей рассказа. Обратимся к портрету главного героя рассказа Мартина Мартиныча: «лицо у него скомканное, глиняное…» Метафорический эпитет «глиняное» дает представление о бледном, неживом, неподвижном лице смертельно уставшего человека. Опять метафора основана на внешнем сходстве. Ho проследим за этой метафорой по тексту рассказа.

«Глиняный Мартин Мартиныч боком больно стукнулся о дрова — в глине глубокая вмятина». «Тупо ноющие вмятины на глине от каких-то слов и от углов шифоньера, стульев, письменного стола».

Глина — материал мягкий и податливый, как и характер Мартина Мартиныча, в душе которого от каждого удара остается глубокий след. Смысл метафоры постоянно углубляется: от внешнего сходства — к сущности характера.

Найдем в рассказе эпизод, который является кульминацией того конфликта, который намечен в самом начале.

«И на черте, отмеченной чуть приметным пунктирным дыханием, схватились насмерть два Мартина Мартиныча: тот, давний, со Скрябиным, какой знал: нельзя, — и новый, пещерный, какой знал: нужно. Пещерный, скрипя зубами, подмял, придушил — и Мартин Мартиныч, ломая ногти, открыл дверь, запустил руку в дрова… полено, четвертое, пятое, под пальто, за пояс, в ведро — хлопнул дверью и вверх — огромными, звериными скачками».

Это не просто кульминация рассказа. Здесь подлинная человеческая трагедия.

Трагическое — это эстетическая категория, характеризующая неразрешимый конфликт, развертывающийся в процессе свободного действия героя и сопровождающийся страданием и гибелью героя или его жизненных ценностей. С кем же вступает в конфликт Мартин Мартиныч? Герой вступает в конфликт с самим собой, душа его будто раскалывается надвое.

А теперь посмотрим, как «ведет себя» замятинская метафора. Если раньше на глине оставались вмятины, то теперь она раскалывается («и расколотый надвое…»). В данном случае метафора выявляет сущность трагического конфликта: писатель видит трагизм не в конфликте человека с эпохой, а в несовершенстве самой человеческой природы, сочетающей высшую духовность и первобытные инстинкты. Переломная эпоха лишь ставит человека перед выбором. Мартин Мартиныч делает свой выбор: в схватке на лестничной площадке побеждает пещерный человек. Герой остается жив, но погибают его духовные ценности.

Обратим внимание, что после кульминационной сцены в рассказе возникает новая метафора, связанная с главным героем. Мягкий, податливый и наконец раздавленный Мартин Мартиныч превращается из человека в механизм. (Заметим, что в романе «Мы», в мире далекого будущего, у Замятина будут действовать механические люди, марширующие под звуки Музыкального завода, люди, для которых музыка Скрябина (опус 74) — «забавнейшая иллюстрация» того, что получалось в XX веке в припадках «вдохновения» — «неизвестная форма эпилепсии».) Уже в этом рассказе Замятин намечает образ иного мира, идущего на смену каменному веку.

Однако вернемся к «пещерным» жителям и найдем те сквозные метафоры, которые связаны с другими героями рассказа. В портретной характеристике Обертышева мы увидим «желтые каменные зубы, и между камней — мгновенный ящеричный хвости
к — улыбка», увидим, как он «каменнозубо улыбался». Камень не случайно становится лейтмотивом образа Обертышева, человека холодного, неприступного, равнодушного. Его равнодушие агрессивно, поэтому — «желтые каменные зубы сквозь бурьян, желтые зубы — из глаз, весь Обертышев обрастал зубами, все длиннее зубы». И вот перед нами гротескный образ пещерного чудовища.

Отметим, насколько выразителен замятинский гротеск. Предельное преувеличение какой-либо одной детали создает характер, формирует читательское отношение к нему и замещает подробное описание.

Художественный мир рассказа необычайно цельный. Все замятинские метафоры — глина, камень, мамонт («мамонтоподобным» назван домовый председатель Селихов) — связаны с главной метафорой рассказа — с метафорой каменного века. И в то же время каждая из них выявляет конкретную индивидуальность персонажа.

Ho наиболее своеобразна речь Мартина Мартиныча. Неполнота, обрывистость, недосказанность — вот те ее качества, которые сразу бросаются в глаза. И это психологически объяснимо, ибо Мартин Мартиныч на протяжении всего рассказа пребывает в состоянии предельного нервного напряжения.

Особенно важно для понимания замятинской стилистики то, что эти характеристики можно отнести и к авторской речи. Чтобы выяснить, с чем связана такая манера повествования, рассмотрим ряд примеров из текста. Вот один из них:

«— Понимаешь, Март, — если бы завтра затопить с самого утра, чтобы весь день было, как сейчас! А? Ну, сколько у нас? Ну с полсажени еще есть в кабинете?

До полярного кабинета Маша давным-давно не могла добраться и не знала, что там уже… Туже узел, еще туже!»

Чего не договаривает автор, обрывая фразу многоточием? Почему не говорит, что же в действительности «там уже»? Ho читатель вправе и сам додумать, сам понять, что в «полярном кабинете», увы, не осталось дров. Замятин — писатель XX века; в отличие от классиков века XIX он не объясняет, а рассчитывает на чуткость самого читателя. А может быть, он боится произнести эту страшную правду, чтобы не убить надежду в Маше?..

Рассмотрим еще один пример. Разговаривая с Селиховым о всевозможных мелочах, Мартин Мартиныч стремится не дать ему завести разговор о главном, о совершенной им краже, он хочет заговорить своего гостя, «подбросить в Селихова дров». Обратим внимание на то, что автор использует именно эту разговорную метафору — «подбросить дров». Ведь на дровах сосредоточено сейчас внимание Мартина Мартиныча. Таким образом, авторская речь фиксирует внутреннее состояние героя, его мысли, причем иногда еще не оформившиеся в слова («мысленный язык», по определению самого Замятина). Вероятно, еще и поэтому для авторской речи так характерны неполнота, недосказанность.

Непревзойденным исследователем внутреннего мира человека, мастером внутреннего монолога был в XIX веке Ф. М. Достоевский. Попробуем сопоставить «мысленный язык» Замятина с внутренним монологом у Достоевского.

Даже когда герой Достоевского находится в крайне возбужденном состоянии, в его монологе мы найдем и сложные предложения, и предложения, осложненные однородными членами, причастными и деепричастными оборотами. То есть Достоевский все-таки литературно переоформляет внутреннюю речь героя. Замятин же воспроизводит человеческую мысль, если можно так сказать, в первозданном виде. Замятин, как и Достоевский, передает психологическое состояние героя, но читатель имеет дело с разными типами психологизма.